ELLE Екатерина, тема будущего — это, возможно, один из самых частых вопросов ваших лекций и размышлений. А что будущее значит лично для вас?
ЕКАТЕРИНА ШУЛЬМАН В деле прогнозирования или «смотрения» вперед есть неизбежное внутреннее противоречие. Заключается оно в следующем. Метеорологи утверждают: «Наиболее сбывающийся прогноз погоды состоит в том, что завтра будет такая же погода, как и сегодня». Такой прогноз сбывается в 85% случаев, поэтому его выгоднее всего делать. Однако, если бы он всегда сбывался, не было бы смены времен года. Примерно так же и с социальными науками. Наиболее безопасный прогноз состоит в том, что будущее будет в основных чертах повторять настоящее. Но если бы оно полностью повторяло настоящее, не было бы прогресса или изменений. Будущее для меня ассоциируется с этим сочетанием неизменного и меняющегося. И с попытками соотнесения того, что сохраняется, и того нового, которое постоянно рождается.
Вы говорите, что, не оформив ясно в голове образ желаемого будущего, мы не разберемся с прошлым. Звучит парадоксально, поскольку мы не можем представить будущее, не основываясь на уроках прошлого. Расскажите, как же этому научиться?
Был популярна такая шутка, что Россия — это страна с непредсказуемым прошлым. Теперь выясняется, что это не только наша особенность; прошлое — это мерцающая материя и для индивидуума, и для целых народов, и для социальных общностей. Прошлое непрерывно меняется именно потому, что мы смотрим на него из точки «сейчас». Тех нас, которые переживали эти былые события, уже не существует. Воспоминание — это творческий акт. Всякое прошлое пластично. И меняется оно, во-первых, из точки настоящего. А во-вторых, мы смотрим на прошлое относительно того, каким мы видим свое будущее, каким мы хотим его видеть: что для нас хорошо, а что дурно? Исходя из этого мы настраиваем свою оценочную шкалу и обязательно ее прикладываем к былому. Учитывая, что воспоминания — акт вашей воли, знайте, что не столько вам делают биографию, сколько вы сами ее себе делаете. Подумайте, что вы хотите брать в эпическую поэму о самом себе, а что не хотите?
Вы как-то говорили, что в настоящее время русскому человеку будущее кажется больше угрозой, чем возможностью. Бесчувственные роботы, искусственный интеллект, информационное общество — все это скорее пугает людей. Скажите, изменится ли это представление через 25 лет, станут ли люди более настроены на перемены?
Страх перед будущим и технопессимизм — не совсем одно и то же. В России люди скорее технооптимисты, то есть считают, что от науки и техники приходит польза, а не вред. Но при этом и процент технопессимистов вполне значителен, распространены страхи перед вакцинацией, перед вышками 5G, перед какими-то неведомыми новыми техническими новинками. Страх перед слежкой и перед прозрачностью. Для российского социума в целом действительно характерно некоторое опасение по поводу будущего. Что интересно, его проявляют те, кто относительно высоко расположен на социальной лестнице. Оно связано с ощущением внешнего мира как враждебного. Если вы считаете, что кругом вас враги, то вы будете считать, что и впереди вас враги. Более того, через некоторое время у вас появится та мысль, которая так хорошо прослеживается в большом количестве официальных выступлений, — это страх перед новыми поколениями как перед будущими предателями, расточителями вашего добра, теми, кто не переймет ваших ценностей и не будет считать ваших врагов своими.
Будет ли в России процветать мифология прошлого, которая тянет назад? Ведь единственное надежное, что мы имеем, это то, что уже прошло…
Есть у нас такое явление… Говоря в терминах социолога Рональда Инглхарта — предпочтение ценностей безопасности и сохранения, а не ценностей развития, самовыражения и прогресса характерно для тех социумов, которые считают, что их прошлое более выдающееся, чем их настоящее. При этом за последние несколько лет мы видим некоторое продвижение России по этой шкале в сторону большего принятия ценностей развития, но, надо сказать, другие постсоветские страны тоже движутся в эту сторону. Кстати, в этом отношении нас заметно обогнала Беларусь: судя по результатам последней волны World Values Survey, там в течение нескольких лет шел значимый социальный прогресс, которого никто не замечал.
Повысится ли с течением лет общий уровень институционального и личного доверия? Изменится ли образ мыслей постсоветского человека, который привык полагаться на себя или на ближайший круг людей?
При всем своем показном коллективизме советская власть любые коллективные структуры, кроме государственных, разрушала. Разрушала традиционную ненуклеарную семью, церковную общину, соседскую общность, политическую партию, профсоюз. Советский человек не должен был иметь иных форм объединений, кроме созданных государством. Когда эти государственные формы организации ослабли, люди обнаружили себя абсолютно социально «голыми», наедине с такими же атомизированными согражданами.
По этой причине такой успех в первые постсоветские годы имели те, кто сохранил какие-то структуры коллективности — от этнических общин до уголовных братств или комсомольских соратников. Такая «мафия» была заметной социальной единицей 1990-х и ранних 2000-х. Этот опыт дал нам низкий уровень доверия к институтам, которые только формировались. А также низкий уровень межличностного доверия, потому что в условиях аномии (распада старых социальных норм и появления новых) ценность этих норм снижается, поскольку люди видят, как быстро они могут погибать. Преодоление этой аномии и атомизации — основной социальный процесс большого советского 30-летия. С ростом социальных связей растет и доверие, но медленно. Это трудно приобретаемая материя. По-прежнему самый популярный ответ на вопрос «Кому можно доверять?» — «Доверять только своим, родственникам, близким». Если подходить ближе к нашему нынешнему моменту, то после 2018 года у нас снижался уровень доверия и к политическим институтам тоже. Однако в целом рост доверия к миру все же происходит. На более молодых респондентах мы его видим в большей степени, потому что они привычнее к сетевому общению и легче объединяются, чтобы что-то сделать. В то время как среди пожилых сильнее опасения, что в сети — случайные люди, обманщики. Дети, став взрослыми, будут осторожнее и менее доверчивы — это естественное свойство взросления. Я думаю, что привязка к тому, что никто в сети больше не анонимен, все же приведет скорее к росту доверия.
Растет онлайн-активность, общение в социальных сетях, бесконечный обмен опытом и так называемая connectivity (умение быть на связи, «соединенность»), что на самом деле сплачивает людей. Каковы тенденции роста онлайна в мире и в России?
Интернет — большая революция, сравнимая с революцией книгопечатания и революцией всеобщей грамотности. Это процесс, который движет социальные и политические изменения. В интернете вы формируете среду под себя, и она изменяется ради вас. Вы настраиваете свою ленту именно так, как вам удобно, вы формируете свой аватар, сетевую персону, которая не совсем вам идентична, но вы уже с ней сродняетесь. Привычка к онлайн-жизни предполагает привычку к тому, что вас слушают, ваше мнение важно. Когда человек, сформированный таким образом, переходит к офлайн-деятельности, то он часто остается в недоумении: почему там ничего подобного не происходит? Значительная часть антиэлитной волны в политике объясняется ровно этим: люди перестают понимать, по какому праву начальство является начальством. Нам пытаются внушить, что начальство является начальством, потому что у него есть уникальный опыт, оно уже давно начальствует, поэтому пусть и дальше будет делать то же самое. Это все труднее продать людям, в глазах которых старость — это не добродетель, они ценят скорее новизну и изменения.
Какие в целом изменения основных институтов общества произойдут в мировом масштабе? Будут ли какие-то общие прослеживающиеся тенденции? Что нам пока видно?
Дальнейшая урбанизация, концентрация людей в городах и одновременно некоторая деурбанизация. То есть внедрение онлайн-работы будет побуждать людей разъезжаться в более приятные для жизни места. Одновременно наступает новая иммобильность, неподвижность, которая связана с тем, что человек работает, где живет, и там же потребляет благодаря доставке и локализации услуг. Прямое насилие будет все больше табуироваться: оно уходит из повседневных практик, а это важнее, чем его уход из практик государственных, — они подтянутся со временем. Рост инклюзивности: общество становится все более разнообразным — этнически разнообразным, нейроразнообразным, медицински разнообразным. Демографы говорят нам, что взрывного роста населения не будет. Видимо, нам надо скорее думать не о рисках перенаселения, а о рисках депопуляции и неравномерного заселения земли. Старение населения — это всеобщее явление. Одновременно с этим социальным разнообразием нарастает социальное и политическое присутствие женщин. Тут можно нарисовать интересную картину мира, в котором правят пожилые женщины, потому что дольше всех живут. Это меняет природу политической власти и природу насилия и приводит нас к nanny state (государство «железной няни»), которое ограничивает наши свободы для нашего же блага. И похоже, новые поколения это не очень пугает. Они понимают свободу иначе: они готовы на ограничения ради всеобщего счастья и чтобы никто не был обижен. Часто поколения постарше интерпретируют это как левизну молодежи и боятся, что наступит новая советская власть на всей Земле, которая будет все контролировать и всем навязывать единомыслие. Этого не будет, потому что невозможно единообразие в таком разнообразном мире. Тут нужно опасаться другого — инкапсулирования отдельных групп, того, что называется «сетевыми пузырями». Вот эта кастомизируемая среда легко предоставляет вам тот образ мира, который вам нужен. Вы в нем живете, а соседей своих не видите. Когда «пузыри» сталкиваются, это может вызвать конфликт. Причем обе стороны будут в недоумении: как можно спорить с тем, что прав именно я? На это же указывают все факты!
Могут ли произойти заметные изменения в институте семьи в России в следующие 25 лет?
Доместикация труда, новая укорененность человека дома, рост числа связей и повышение ценности отношений на самом деле ведет к тому, что ценность семьи тоже повышается. Семья и семейные связи, не только близкие, но и более отдаленные — ненуклеарная семья (не пара и ее дети, а более широкая сеть родственников и знакомых) будет переживать новый ренессанс. Одновременно повышается и хрупкость семьи, потому что на нее возлагаются слишком большие ожидания. Люди от отношений ожидают слишком многого: не только совместной заготовки дров холодной зимой и выращивания детей, а еще и личностного роста, общности ценностей, пламенного секса, и чтоб партнер смеялся вашим шуткам. Это оборотная сторона роста ценности отношений.
Будут ли люди в России яснее выражать себя, свои гражданские и политические права? И что могло бы этому способствовать?
Россия — парламентская нация, лишенная парламента. Отчего она страдает, не осознавая причины. Каждую публичную площадку, предназначенную совсем не для этого, русские пользователи превращают в квазипарламент — это произошло с ЖЖ, с Facebook, с TikTok. Мы — литературоцентрическая, логоцентрическая культура, мы поклоняемся слову и человеку, который может его производить. Тот, кто умеет говорить и писать, обладает у нас неадекватными конкурентными преимуществами. Поэтому — да, люди будут все яснее выражать свои позиции. У нас люди очень хорошо говорят. Если вы были на любых общественных слушаниях, на которых присутствуют граждане, то видели, как люди умеют формулировать свои запросы. Жизнь в интернете представляет собой непрерывное переписывание, чтение и говорение. Какой навык вы тренируете, такой у вас и улучшается: какую мышцу упражняете, такая у вас и растет. Этот процесс будет развиваться и будет искать себе и политическое воплощение: люди будут хотеть быть представленными теми, кто на них хоть как-то похож и говорит о том, что им кажется важным.
Фото: IGOR PAVLOV. Стиль: LILIYA SIMONYAN. Текст: YANA SIDOROVA.
1 июня 2021·
