ELLE Платон приписывал катарсису, переживаемому зрителем, терапевтические свойства. Следуя этой логике, режиссера можно было бы назвать доктором. Какие болезни диагностируете у современного зрителя?
РОМАН ВИКТЮК Публика младше 17 лет всегда приходит с недоверием. Им кажется, что они все знают, все понимают. Им нужен смех — не постигнутый умом, но животный. Это же просто крик, а не нормальное эмоциональное восприятие! Так собаки лают, кошки мяукают, царапаются…
Я только вхожу в театр, а в воздухе уже витает ожидание животного выброса энергии. Это писк, это вой, это такое предощущение «еды», когда от одного ее запаха человек уже ржет. И когда этих рефлекторных раздражителей нет, ему скучно. Тогда он, выходя из зала, начинает провоцировать окружающих, чтобы эти смеховые реакции воспроизводить. Но вот он проходит сто метров, и ноги говорят ему: «Возвратись, ты что-то там забыл».
А какое назначаете лечение?
Ценность театра заключается в том, что мозг зрителя в конце концов начинает освобождаться от того, что приводит к животному смеху. Но это адски тяжело. Раньше перед каждым спектаклем в нашем театре дежурили фотографы, чтобы зрители могли увидеть себя до театрального преображения, — это очень интересный опыт.
Я всегда подозревала, что за этим кроется какой-то тайный замысел.
Да! В этих фотографиях остается та животная сущность, от которой человек должен освободиться, покидая зал. Люди выходят в фойе, оглядываются на эти снимки — и больше не издают криков. Они начинают себя постигать. И они приходят снова.
Ваши первые постановки принесли вам титул главного театрального хулигана и безусловного эстета. И если эстетике вы остаетесь верны до сих пор, то в авангард провокации как будто не стремитесь. Как вы определили для себя границу, которую не следует пересекать?
А ее уже нет. Теперь Они все на моей территории. Я могу ошибаться, но это правда, поверь.
Вы никогда не боялись ставить то, что хотели и как хотели. Поэтому не раз сталкивались с критикой, непониманием, попытками цензуры…
Этого я не вижу и не слышу. Сорок, тридцать лет назад я ставил всех тех, кого ненавидели «наверху» — Вампилова, Петрушевскую, Арбузова. Закрывали театр, а я продолжал это делать.
А что сейчас?
Сейчас еще страшнее. Потому что легче жить, когда все вокруг молчат. Но надо пройти через какое-то отчаяние, чтобы в конце концов понять: нужно продолжать биться головой о стену. И, если с той стороны кто-то точно так же будет биться, эта стена просто разрушится. Придут новые формы. Какие — пока не известно. Будем ждать.
Вы не раз признавались в нелюбви к роботам. Всех не принимаете или есть какой-то любимый механизм?
Все должно возвратиться к первозданной сути. Не нужно ничего придумывать — пусть все идет от сердца. Еще в начале XX века обэриуты говорили: «Уничтожьте цивилизацию. Это ваша смерть».
Роман Григорьевич, вы — однозначно человек с огнем внутри, с каким-то вечным двигателем. А что является для него топливом?
Я сам! Ну а как же? Нужно только в себя верить. Когда начинаешь репетировать, эта энергия какими-то лучиками просачивается в помещение, и вокруг собираются люди, которые ее подхватывают, и все складывается как надо.
А что генерируете сейчас?
Нужно возвращать Гумилева, и мы будем ставить его «Отравленную тунику». Премьера спектакля по этой пьесе состоялась в день, когда его убили… Я сорок лет мечтал об этом спектакле — и вот мы репетируем!
18 ноября 2020·