ELLE Как сейчас проходит ваш типичный рабочий день?
КИРИЛЛ СЕРЕБРЕННИКОВ Эмоционально проходит. В делах. Несколько проектов в работе. Днем разговариваю, ночью пишу. Смотрю, слушаю музыку.
Что пишете по ночам?
Тексты для книги. Я давно ее обещал разным людям и все время увиливал от ответственности. А тут совесть наконец замучила. И я решил хотя бы ночами что-то начать писать.
Это что-то типа мемуаров?
Какие мемуары, вы что! Книжка по всяким разным вопросам, которая, возможно, кому-нибудь поможет избежать ошибок. Знаете, я сам в свое время читал книги разных режиссеров об их работе в театре, и мне это очень помогало. Потому что твой собственный опыт, он ведь не может быть всеобъемлющим. И чтобы не попасть в те ловушки, которые могут оказаться на пути, приходится перенимать опыт чужой.
А на чьих ошибках учились вы?
Начал, например, с Питера Брука (британский режиссер театра и кино. — Прим. ELLE). С его великой книжки о режиссуре, она называется «Пустое пространство». Хотя это не столько про режиссуру, сколько вообще про «вещество театра». Я это понятие сам для себя придумал и пользуюсь теперь. Бывает, что спектакль идет, а «вещества театра» в нем нет. Актеры говорят слова, а «вещество театра» не вырабатывается. Качество спектакля определяется для меня тем, какое «вещество театра» образуется на сцене. Его много или мало? Для меня качество искусства театра определяется химическим составом этого вещества.
Пандемию и карантин все переживали по-разному. Вам пандемия больше дала или больше у вас отняла?
Мне кажется, об этом вообще нельзя говорить в таких терминах — это слишком максималистски. На самом деле, это просто жизнь — и вот она такая. Состоит из увлечений, влюбленностей, лишений. Дождя, урагана, вырубания электричества. Голода, войны, труда. Вот на нашу жизнь выпало такое испытание. Плохо это или хорошо? Черт его знает. Главное, что мы теперь будем как-то с этим работать, пытаться взаимодействовать. На другие поколения пришлись войны, а это еще хуже. Но люди и во время войн живут, создают искусство, трудятся, рожают детей, сочиняют талантливые тексты. Я стараюсь воспринимать пандемию просто как обстоятельство.
Одни считают, что после пандемии мир бесповоротно изменится и уже никогда не будет прежним. Другие утверждают, что уже через год-два мы все благополучно забудем. На чьей вы стороне в этом споре?
Я на стороне тех, кто считает, что она мир, конечно, изменила. Более того, я думаю, что это репетиция настоящей пандемии — что дальше будут еще какие-то вирусы, страшнее и опаснее. И нам нужно будет с ними сосуществовать и выживать. В общем, я считаю, что мир изменился раз и навсегда, и к этому надо относиться как к факту нашей биографии. Вообще, что за желание такое — вернуться обратно, в какую-то исходную точку? Не надо возвращаться в прошлое, там уже ничего нет.
Театр и его способ взаимодействовать со зрителем вирус тоже революционно изменил?
Театр уже давно ищет выход за границу собственного тела. Пандемия просто подлила масла в огонь, она как бы сказала: «Ребята, теперь чуть-чуть побыстрее давайте! Хватит размышлять, пора делать». Был ли до пандемии диджитал? Да, конечно, был! Просто он не был таким востребованным. То, что до этого ценили в основном эстеты, интеллектуалы, какие-то особенно продвинутые зрители, стало понятным и интересным для всех. И я уверен, что со временем разных форм виртуального, цифрового искусства будет больше. Хотя, конечно, это ни в коем случае не отменит человеческую жажду общения. Нам ведь всем его очень не хватает — хотя при этом мы его избегаем…
Вот у вас есть проблема со звонками? У меня — да. Я не могу позвонить!
Я могу, если очень надо, но тоже не слишком люблю.
Я вот очень не люблю! Когда мне звонят, для меня это прямо проблема. Звонок как будто проникает на мою личную территорию — а я этого не хочу. Поэтому всех всегда прошу: «Пожалуйста, не надо звонить. Пишите в чате, шлите сообщения». Могли ли мы еще несколько лет назад себе такое представить? Вряд ли. Вот так меняется наша психология! Поэтому, раз уж мы теперь боимся живого человеческого общения и находимся в своем пузыре, в своей зоне комфорта, то театр, возможно, будет предоставлять хотя бы иллюзию этого общения. Мы будем смотреть, как ходят и разговаривают другие люди.
Каким вы видите театр через 25 лет?
Появятся новые виды коммуникации, новые диджитал-платформы и способы существования. Я, кстати, надеюсь, что будущее за биотехнологиями. То есть за соединением человека с элементами гаджетов. Нас будут чипировать, вживлять нам умные ткани. Нам будут 3D-органы распечатывать. Это уже делают, и этого будет все больше и больше. Грубо говоря, человек будет становиться частью большой цифровой платформы. С другой стороны, в будущем количество трудящихся людей резко уменьшится. У человека резко высвободится свободное время. А куда денутся трудящиеся? Будут получать базовый доход от государства. Уже сейчас некоторым людям легче платить, чтоб они не работали. Экономика будет по-другому устроена, капитализм тоже станет другим. И вот с этим базовым доходом люди начнут думать, на что потратить освободившееся время. Я абсолютно уверен, что все практики, связанные с искусством, просто расцветут.
Той или иной сфере искусства периодически предрекают скорую смерть. Как думаете, почему у людей постоянно какие-то кровожадные мысли об искусстве возникают?
Не знаю. А зачем слушать м*****? Мало ли что они говорят. Искусство перетекает в разные формы. В любом случае это попытка продлить жизнь через создание новых миров. Сделать свое существование объемнее, длиннее, насыщеннее. Искусство помогает обмануть неотвратимое. Поэтому мне кажется, что оно будет всегда в разных формах и разных видах. А если что-то должно умереть, то пусть это будут зоопарки. И цирки с животными. Недавно я говорил с одним дрессировщиком, действие происходило в Большом театре. Говорю: «У вас там, в цирке, зверей мучают». А он мне: «А у вас тут людей мучают!» Я отвечаю: «Да. Но люди за это зарплату получают, а животные нет».
Ваши кинопроекты по популярности не уступают театральным. В этом году нас ждут еще и «Петровы в гриппе». Зачем театральному режиссеру кино?
Знаете, я думаю, что на самом деле я кинорежиссер, который застрял в театре. Я всегда хотел заниматься кино, просто возможность работать в театре у меня появилась раньше.
Сейчас для вас одно дополняет другое?
Нет, не дополняет. Когда я снимаю кино, я один человек. Когда занимаюсь театром — другой. Это вещи несовместимые.
Как думаете, почему в свое время роман Сальникова стал бестселлером?
Думаю, в первую очередь потому, что он проецирует настоящее в наше детское прошлое, то есть прямо апеллирует к нашему детскому опыту. Сейчас ведь все немножко маниакально ностальгируют о детстве; пытаются сделать так, чтобы оно как можно дольше не уходило. Мы не хотим взрослеть! Что-то в мире заставляет нас избегать взрослой, ответственной, тяжелой жизни. Мы хотим быть милыми детьми, стоять под елочкой, чтобы нас Снегурочка водила хороводом. В начале ХХ века люди, например, мечтали быстрее выйти из детского возраста, потому что детство — это бесправие, а взрослая жизнь дает возможности, карьеру, деньги. И я, скорее, понимаю этих людей, живших сто лет назад. Знаете, я точно не хочу в свое детство.
А Тарковский чем вам близок? Кажется, как режиссеры вы с ним диаметрально разные.
Может быть, разные люди как раз и способны по-настоящему понять друг друга. Знаете, есть в отечественном кинопроизводстве такое понятие — «укушенный Тарковским». То есть человек, который мечтает следовать этой эстетике, этому тренду, направлению в искусстве, которое задал Андрей Арсеньевич. Таких людей в индустрии всегда было очень много. Но я делал все, чтобы среди них не быть! Есть еще один момент. Главный фильм, после которого я встал и сказал, что хочу быть режиссером, — «Андрей Рублев». В детстве я его посмотрел, наверное, 58 тысяч раз, и вопрос, кем я хочу быть, у меня отпал. Я хотел быть человеком, который снимает кино. Нет, не такое же — совершенно другое, но дело не в этом. Я просто увидел возможности, которые дает кинематограф, потому что этот фильм меня потряс, и эмоциональный удар был такой, что я абсолютно точно понял: это невероятно влиятельное искусство, которому невозможно сопротивляться.
А сейчас можете для себя сформулировать, чем именно вас так задел «Андрей Рублев»?
Поэзией и правдой. Это вещи, кажется, противоположные друг другу, но при этом идеально сосуществующие в кадре. Тарковский, Нуреев, Цой…
Вы часто обращаетесь к биографиям великих мужчин. А есть женщины, о которых мечтаете снять кино или поставить спектакль?
Мне кажется, о женщинах лучше снимать женщинам. Вы за female gaze? Да, мне кажется странным, когда высказывание про женщину делает мужчина. Может быть, нам уже пора спокойно и внимательно относиться к тому взгляду, который предлагают женщины в искусстве? Это совершенно другой взгляд. И чем более он «другой» — тем лучше.
На сайте «Гоголь-центра» есть видео, в котором вы рассказываете, как пережить самоизоляцию. Один совет такой: «Возьмите листок бумаги, сформулируйте для себя, кто вы и что вы, в чем ваша суть, — и запишите». Вы лично сумели это для себя сформулировать?
Конечно. Говорить в интервью я об этом не могу — все это очень личное и интимное. Некоторые вещи нужно оставлять несказанными. Но это действительно очень полезная практика. Главное здесь — сказать правду. А это очень трудно, потому что первые люди, кому мы врем, — это мы сами, нам постоянно нужно обманывать свое эго, мы так его подпитываем. Но, когда мы говорим о себе правду, случается переход на новый уровень. Это было сложно и очень неприятно. И все же у меня получилось.
12 марта 2021
